Есть о чем, когда речь идет о попытках общества сохранить «хорошую мину».
Преступление и наказание – две извечные реалии, соотносящиеся между собой как 1=1. Совершил? – ответь. Очень плохое совершил? – серьезно ответь. С таким равновесием согласится любой, понимающий, что высшая справедливость в этом равновесии и состоит. Дабы не растекаться мыслью по древу, опустим случаи, когда проступок совершен невольно или в состоянии аффекта – мало ли нюансов случается в межличностных ситуациях! Но когда злодеяние превосходит всякие разумные размеры, когда бесчинство творится с нахальной ухмылкой безнаказанности, когда зло попирает само понятие о добре – почему мы должны беспомощно сетовать, а не в гневной позе требовать самого жесточайшего наказания? И в расплату за содеянное, и в назидание прочим, чтобы не совершали подобного.
Каков бы ни был масштаб между убийством одной девочки и убийством тысяч людей, то и другое – преступ-ление против человечности. Казнили же 11 нацистов в Нюрнберге, и мало кто протестовал против этого группового трибунала… И почему бы нам не беспокоиться, как заявляют поголовно почти все юристы, что отмены моратория на смертную казнь не будет? Может, как раз и стоит беспокоиться? Или ждать, пока количество убитых девочек перейдет всякий мыслимый предел?
Отношение к смертной казни – вопрос истории и этики. Та и другая учат усваивать уроки. Разные нации с разным успехом помнят пройденное, вырабатывая своды законов, ограждающие их от проявлений зла и насилия, но ни одна из оставивших себе право убивать убийц не стала мелкодушнее или извращеннее. Изоляция или устранение преступников – это выбор каждого социума, забота о своем благополучии и покое. Довод гуманности, приводимый в пользу отказа от смертной казни, – мол, вот убийца плохой (жестокий, бесчеловечный), а мы должны быть хорошими (великодушными, понимающими), – не затрагивает интересы жертвы, и правосудие при этом, «белое и пушистое», переоценивает свои возможности в определении прав. Как же точен был Джон Стюарт Милль, сказав, что «мораль страны исходит из интересов класса, который на подъеме».
Рассуждения в духе «нет кары страшнее, чем быть виноватым» или карамазовское неверие в достижение «высшей гармонии», когда еще не все детские слезы осушены, – суть вопроса о цене цели. Какую цену готовы мы заплатить за спокойствие и уверенность, что нам ничего не угрожает? – жизнь одного закоренелого злодея или стайки беззащитных детей, как было в Норвегии в 2011-м? 77 убитых на одного осужденного, вольготно проживающего теперь в цивильно благоустроенной тюрьме, – чем не гримаса Сатаны в зеркале общества, страдающего виктимностью?
Два великих русских ума – Толстой и Достоевский (не чета нынешним правоведам) – бились над проблемой права жить и оставлять в живых. И при всей полярности их рассуждений выводилась одна формула – любви человека к человеку. Но – к человеку, а не к набору физиологических функций, снабженных гражданским паспортом. И до той поры, пока мы, прекраснодушничая, будем напевать себе под нос либеральный мотивчик «не убий…», не будет найдена грань, определяющая, когда человек перестает быть человеком.